Михаил Нестеров о работе над портретом И. П. Павлова

Еще в 1920 году Северцев, Шокальский, Борзов начали поговаривать о том, что мне следует написать портрет с И. П. Павлова.

О Павлове я знал давно, знал его приятелей-сослуживцев по Военно- медицинской академии. В последние лет десять-пятнадцать имя Ивана Петровича, его исключительное положение, его «линии поведения» в нау­ке и в жизни становились «легендарными»... быль и небылицы переплета­лись, кружились вокруг него.

И вот с этого-то легендарного человека мне предлагают написать портрет; «нас сватают»: показывают мне его портреты, приложенные к его сочинениям. Я смотрю и не нахожу ничего такого, что бы меня плени­ло, «раззадорило»... Типичное лицо ученого, профессора, лицо благооб­разное, даже красивое, и... только. Я не вижу в нем признаков чрезвы­чайных, манящих, волнующих мое воображение... и это меня расхолажи­вает.

Лицо Льва Толстого объясняют мне великолепные портреты Крам­ского и Ге, наконец, я знаю, я восхищаюсь с давних пор «Войной и миром», «Анной Карениной». Так было до моего знакомства с Толстым. Познако­мившись, я увидел еще многое, что ускользнуло от тех, кто писал с него, ускользнуло и от меня, хотя и я успел взять от него то, что мне было нуж­но для моих целей, для картины, и мой портрет не был портретом, а был большим этюдом для определенной цели.

Знал я Д. И. Менделеева: лицо его было характерно, незабываемо — оно было благодарным материалом для художника. Из портретов Павло­ва я ничего такого усмотреть не мог, это меня обескураживало, и я, не счи­тая себя опытным портретистом, не решался браться не за свое дело и упорно отклонял «сватовство». Однако «сваты» не унимались. После одной из сессий Академии наук Северцев сообщил мне, что со стороны Павлова препятствий не имеется: он якобы согласился позировать мне. Дело остается за мной... И я через какое-то время набрался храбрости, дал свое согласие поехать в Ленинград, познакомиться с Павловым, а там-де будет видно...

Было лето 1930 года. Июль. Я отправился в путь, остановился в «Евро­пейской», позвонил к Павловым, меня пригласили в пять часов к обеду.

Еду на Васильевский остров, знакомый мне с юношеских, академических лет. Вот дом Академии наук на 7-й линии, на ней когда-то, давно-давно я поселился с приятелем, приехав из Москвы в Питер искать счастья в Ака­демии художеств времен Иордана, Шамшина, Виллевальде и других — сверстников, преемников славного Карла Павловича Брюллова. Вхожу по старинной лестнице времен николаевских. Звоню, открывают. Дома меня встречает небольшого роста, полная, приветливая, несколько старомод­ная старушка: это жена Ивана Петровича, Серафима Васильевна, более пятидесяти лет бывшая умным, преданным спутником жизни, другом его. Не успел я осмотреться, сказать несколько слов, ответить на приветствие супруги Ивана Петровича, как совершенно неожиданно, с какой-то стреми­тельностью, прихрамывая на одну ногу и громко говоря, появился откуда- то слева, из-за угла, из-за рояля, сам «легендарный человек». Всего, чего угодно, а такого «выхода» я не ожидал. Поздоровались, и я вдруг почувст­вовал, что с этим необычайным человеком я век был знаком. Целый вихрь слов, жестов понесся, опережая друг друга... более яркой особы я и пред­ставить себе не мог. Я был сразу им покорен, покорен навсегда. Иван Петрович ни капельки не был похож на те «официальные» снимки, что я видел, и писание портрета тут же мысленно было решено. Иван Петрович был донельзя самобытен, непосредствен... Я позабыл о том, что я не порт­ретист, во мне исчез страх перед неудачей, проснулся художник, заглу­шивший все, осталась лишь неутолимая жажда написать этого дивного старика...

Страстная динамика, какой-то внутренний напор, ясность мысли, убежденность делали беседу с Иваном Петровичем увлекательной, и я не только слушал его с огромным интересом, но вглядывался в моего со­беседника. Он, несмотря на свои восемьдесят один год, на седые волосы, бороду, казался цветущим, очень, очень моложавым; его речь, жест (ох, уж этот мне жест!), самый звук голоса, удивительная ясность и моло­дость мыслей, часто несогласных с моими, но таких убедительных,— все это увлекало меня. Казалось, что я начинаю видеть «своего Павлова», совсем иного, чем он представлялся до нашей встречи.

На другой день мы уехали в Колтуши, и я, осмотревшись там, решил написать портрет с Ивана Петровича на застекленной террасе, где он лю­бил работать, читать своих любимых авторов — Шекспира, Пушкина, Льва •Толстого или что-нибудь по своей научной специальности.

Принимая во внимание возраст моей модели, я остановился на более удобной позе: за чтением. Сеанс начался. Сидел Иван Петрович довольно терпеливо, если не считать тех случаев, когда ему хотелось поделиться своими мыслями. Однажды попался ему свежий английский журнал с критической статьей на его научные теории; надо было видеть, с какой горячностью Иван Петрович воспринимал прочитанное; по мере своего возмущения он хлопал книгой об стол, начинал доказывать всю нелепость написанного, забывая, что я очень далек от того, что так взволновало его. В такие минуты, положив палитру, я смиренно ожидал конца гнева славного ученого. Буря стихала. Сеанс продолжался до следующей вспыш­ки. Так шли дни за днями, наши отношения упрощались. Недели через три портрет * был окончен, я показал его близким Ивана Петровича в Колтушах. Портрет находили похожим, его решено было приобрести для Института экспериментальной медицины.

По приглашению Ивана Петровича я еду с ним в Колтуши с опреде­ленным намерением — начать с него второй портрет. Вот я и еще раз в Колтушах. До чего они преобразились к конгрессу! Новый дом для Ивана Петровича и городок имеют законченный вид. В саду красуются бюсты Декарта, Менделя, Сеченова. Я опять в своей комнатке. Я привык к ней; у меня постоянно цветы, их здесь теперь множество: сад разросся на ра­дость Ивана Петровича.

Приступаем к портрету, более сложному, чем первый: нам обоим 158 лет; удастся ли преодолеть все трудности, для одного — позирования, для другого — писания портрета? Однако судьба нам благоприятствует.

...Не оставляю мысли написать Ивана Петровича говорящим, хотя бы и с невидимым собеседником. Дни идут серые, все утверждает меня к но­вой мысли. Видится и новый фон: в окне — новые Колтуши, целая улица домов — коттеджи для сотрудников Ивана Петровича. Все постепенно формируется в моей усталой голове... Иван Петрович в разговоре частень­ко ударял кулаками по столу, чем дал мне повод нарисовать и этот свойственный ему жест, рискуя вызвать протест окружающих.

...Самым рискованным в моем портрете были два положения: темный силуэт головы на светлом фоне и руки, сжатые в кулаки. Повторяю, жест характерный, но необычный для портрета вообще, да еще столь прослав­ленного и старого человека, каким был Иван Петрович. Однако как-то все не только примирились, но, когда я, колеблемый сомнениями, хотел жест заменить иным положением рук, все запротестовали, и я, подчиняясьвнутреннему велению и желанию окружающих, остановился на этой своей первоначальной мысли. Теперь я больше и больше стал задумываться о бу­дущем фоне портрета. Соблазн написать на фоне перспективы коттеджей был велик, но эти коттеджи были столь не любопытны, стандартны, из архитектурных сборников, они ни в красках, ни в линиях не сулили ничего хорошего. Однако еще до них было далеко. Я только что начинал писать голову красками. Сеансы наши, несмотря на переменчивую погоду, прохо­дили при самых благоприятных условиях... Нас прогонял изменившийся свет, тогда я объявлял сеанс конченым, и Иван Петрович с удивлением уз­навал, что он просидел два часа... Вскоре призывали нас к завтраку, об­суждали текущую жизнь, газетные новости и прочее.

Иван Петрович возмущался действиями Италии в Африке, он всей душой не любил фашизма, как итальянского, так и немецкого. Открыто и горячо обсуждал действия тех и других, называя их варварскими.

Иван Петрович интересовался судьбой художников Кориных: хотел о них знать больше; особенно выспрашивал, допытывался о Павле Дмит­риевиче, о задуманной им большой картине, но о ней я, как и все те, кто видел великолепные этюды к ней, ничего не мог сказать. Тема была пока тайной художника, а индивидуальные особенности искусства Корина пе­редать одними «восторгами» и громкими словами было невозможно...

Портрет день за днем мало-помалу подвигался, и я однажды решил по­казать его внучкам Ивана Петровича. Они увидели своего дедушку не таким, как обычно его видели. Злополучный темный силуэт их поверг в недоумение, и они молча простояли несколько минут — и только. Однако это был сосуд, с которым как-то надо было считаться. Я понял, что такого черного дедушку внучки никогда не примут, пришлось ослабить силуэт, что было погрешностью против правды, так как я увидел, что пересолил.

...Голова, фигура с руками, жестом были почти окончены. Я все время чувствовал недомогание, но мне было не до него. Надо было решить фон; я сделал для него особый этюд и с этого этюда однажды, простояв семь ча­сов, с перерывом на завтрак, вписал фон на портрет.

Портрет ожил. Он стал иметь законченный вид. Я показал его судьям. Первый отозвался Иван Петрович. Ему фон пришелся по душе, такой фон придавал «историчность» портрету. Он его радовал, так как все, что вошло в него, были его мысли, воплощение его мечтаний последних лет.

Портрет наконец был совершенно закончен. Кончились наши утрен­ние беседы-сеансы. Последние, видимо, были для Ивана Петровича не­сколько утомительны, просто они ему надоели. Всего их было двадцать — двадцать пять, не больше. Было решено пригласить всех сотрудников, что были налицо в Колтушах, для осмотра портрета. Набралось народу мно­го. Портрет смотреть (да и писать) не было удобно по освещению, так что пришлось желающих его видеть поставить в дверях кабинета Ивана Пет­ровича. Оттуда портрет выглядел лучше, всем понравился. Его нашли схожим более, чем первый. Суждения были разные, но сводились они к тому, что я со своей задачей справился.